Деградация – это выйти из леса и сесть в кресло. Даже с книжкой в руках.
Дебаты политиков скорее сродни, ммм, выставке собак: туда идут, чтобы выставить напоказ свой благородный экстерьер и правильные рефлексы. Это шоу, поверьте мне, где каждый конкурсант хочет запомниться и стать фаворитом грядущего голосования.
Какой смысл демонстрировать ей свой темперамент, когда назидательная его сторона всё равно утонет в непонимании?
Для меня ребёнок или близкий человек не вещи, чтобы работать моим полом, стулом или ещё какой подпоркой. Уважение, я считаю, в том и состоит, чтобы не позволять никому зависеть от вас.
Выживаем лучше некуда. Дышим выхлопами деревьев, едим то, что не доедают более крупные хищники и… и дети у нас тоже здоровые.
А что, по большому счёту, нужно человеку? Есть, спать и разговаривать. Ну ещё побегать пару километров рысцой.
Человек не может ни обмануть природу, ни прыгнуть выше её головы, ни, тем более, подчинить её себе. Берите радостно то, что нужно на сегодня – и шмыг в тенёчек, не отсвечивая, сообразно «мощности» своего ума и своего тельца. Никогда вам не стать всеобъемлющими как природа. Не разрушайте, да неразрушаемыми будете!
Тревога всегда заволакивает небо. Отчищай разум от мрачности, ласточка моя.
Оказывается, тяжелее всего на свете терять привычные правила, которые и правилами-то не считаются, а скорее, истинами, банальностями.
Если и вправду существует где-то истинная истина, то уж точно не в сообществе людей, предрасположенных к карточному мошенничеству и к бесконечной подтасовке понятий. У истины не должно быть правил как таковых, она же одна-единственная, и здесь, в Эйкумене, её хотя бы не объявляют игрой и не бросают на растерзание толпы. Человеческое убожество признаётся как данность, которую не надо скрывать под толстым слоем макияжа и умных цитат. Попробуй-ка легко согласиться со своей ущербностью и, что намного сложнее, не устремляться тут же к самосовершенствованию, потому что это не в ту степь, потому что такой дороги не существует, она придумана для разочарованных.
Осмелюсь предположить, что тайна голосования означает панический страх маленького человечка, которого большая государственная махина может раздавить, если он проголосует неправильно.
Труд – интересная тема для беседы, даже с такой хорошенькой девушкой, как вы.
Чтение – лучшее укрытие. Берёшь в руки книгу, и стул превращается в удобное бархатное кресло, гаснет свет и умолкают голоса, сейчас откроется занавес – вот она, первая строчка.
Неужели ты не понимаешь, что на самом деле выбивает почву из-под твоих ног? Всего лишь разница между твоим и моим добром и злом. Да, они у нас разные, но к порядку и продолжению рода человеческого добро и зло не имеют никакого отношения. Продолжай боготворить свои мифы и свои «хорошо» и «плохо», но запомни раз и навсегда : мораль никогда не устанавливает порядок. Реальность, Анна, там, где тыльная сторона твоей одёжки. Выворачивай же её наизнанку, ибо лицемерная система всегда прописывает под себя выгодную ей в данный момент мораль.
Человек не вещь. Жизнь не является собственностью человека, это состояние, такое же как гнев, жажда или болезнь.
Эти люди спокойно воспринимают любой поворот судьбы. И не из-за неминуемости или предопределённости, а просто потому что… потому что помидоры в августе самые вкусные, потому что первый урок в школе всегда забывается и потому что данность не может быть по определению ни подарком, ни горем, на неё не оглядываются и её не оценивают, и тем более не сравнивают потенциальную предначертанность с сиюминутным результатом. Вы же не станете говорить «о боже, какой ужас, морозный январь! Где обещанные подснежники?» Да под снегом они, эти ваши подснежники, где им ещё быть!
Этот бесконечно вместительный день до сих пор не закончен. В его вечере, как в саквояже, остаются просторные карманы, куда можно уложить ощущения прожитых мгновений. Только, пожалуйста, не так небрежно и беспорядочно, как это умудряется делать большинство поверхностных людей. Заметьте, как они тщательно и медлительно запаковывают носочки и трусики, при этом свои переживания, как сувенирные открытки, распихивают по богом забытым отделениям своей памяти. Потом адреса кармашков забываются, воспоминания замурованы, и гардероб остаётся победителем.
Мир прекрасен только в своей неожиданности, и лучше всего это понимаешь, оставляя позади повторяющиеся пролёты, площадки, перила, одинаковые и бесцветные, равные друг другу, до миллиметра, как годы, когда воображение, сопротивляясь монотонности, рисует круги ада : двадцать девятый – обжорство – да, это я, двадцать восьмой – лень, о, это опять я… Так скелет нашего потенциала обрастает к концу спуска мясом недостатков, и внизу, уже на пороге – готовая личность, сложная, отталкивающая, зато, о ужас, опытная.
Сомнения электризуют воздух и образовывают пустоту, которую обычно заполняют бесполезные поступки. Сколько судеб ломается на перепутье, и у столба со стрелками, как у плотины с опущенными шлюзами, скапливается море нерастраченной энергии, обмелевшее и заросшее ленивым камышом. Ещё немного посомневаешься, вот уже и столба не видно за камышом, а вместе с необходимостью решать куда идти исчезает и зыбкий путь вперёд.
В родном стаде дипломатия – первый враг собственности. Начнёшь перед своими расшаркиваться – сразу забудь про паритет : твоим соседями моментально понадобится выращивать своё, не испорченное чувством такта потомство именно на твоей кухне, и тебе останется только собрать под покровом ночи свои скромные пожитки и уплыть без оглядки на дальний, толерантный к слабости север.
Праздник сладостной, но кратковременной победы, отнюдь не сопряжённый, как в Бифоре, с безграничной усталостью и с попытками бегства от самого себя. Здесь забыты напрочь сомнения уработавшегося люда «идти – не идти», который в смятении представляет себе утро следующего дня, отрезанное от канувшего в небытие праздника острым ножом долга : долга проснуться бодрым, долга заработать денег, долга выглядеть достойно и самоуверенно перед коллегами, начальством, семьёй, контролирующими органами, компаниями, сливающими остатки жизнедеятельности в подземную канаву, фирмами, ублажающими слух и разукрашивающими картинку перед глазами. Праздник и долг – вообще несовместимые вещи.
На густо-густо заросших просторах континента А никто не занимается симуляцией самостоятельности, никто не запивает мантру об отсутствии долгов маркетинговым эликсиром жизненной необходимости их иметь.
Любовь не знает, что её регулярно назначают мотором звёзд, а тряпочка даже не догадывается о том, что превращается в предмет экстатического вожделения только потому, что сейчас прикрывает срамные места популярной дивы.
Раз из людей невозможно сделать Аристотелей, пусть уж все будут макаками. Справедливо.
Писатели редко могут похвастаться артистической внешностью, ибо ген словесного манипулирования чаще обделяет красивое тело, зато, вероятно, сцеплен с бытовой беспомощностью. Постоянно притягивающий рой кухонных мегер, писатель распухает от укусов их жал, потом усыхает, ибо мегеры обожают выпивать его соки, и тихо угасает, увидев однажды в зеркале обезображенный семейными обстоятельствами ореол божественного дара.
Сличай, не сличай ситуации с опытом и догмами, всё равно в сухом остатке получишь выхолащивание её до матрицы – той самой дырочки, узенькой трещинки, в которую и просочится понимание – матрицы привычного реагирования. И если тебе на роду написано опасаться неизвестности, всё, не утруждай ни себя, ни окружающих, дрожи от предвкушения (ах, сколько же удовольствия!) быть загнанным в тупик. Тупик по имени Один Чужой Умысел. Кайфуй!
Наше различие тяготит как язва желудка.
Озеро – это рай. Оно лечит, ибо и у нас бывают трудности самоопределения : приступы величия и запоры одиночества, коросты пугливости и депрессии ревности. Риреро. Так болезнь называется, чтоб не заморачиваться на ненужных различиях в этиологии.
Страх смерти, Анна, унизителен, до безобразия лишен человечности, ибо предписывает, что будущее есть угроза, что за любой шаг возмездие неотвратимо, что каждый глоток воздуха старит тело и приближает реквием этернам не как естественное увядание, а как возмездие за то, что вообще рождён на этот свет. Шаг – виновен, чих – стыдись, пук – анафема, фью – изыди, грешник.
Совесть – это очень больно. Объясните мне, зачем дважды наносить удары острейшим ножом по собственному телу: первый раз, когда вы с горящими глазами поступаете против своей совести – уж больно хочется, тянет, не могу устоять, ах я мерзкий, противный – а второй раз – в момент раскаянья, катаясь по полу – понимаю, щекой к прохладной доске немного отрезвляет – страдаете, бичуете себя – и тут снова всплывает дежурная готовая лабуда для грешников «страдания очищают» – она поднимает вас с пола и гонит в очередной раз, заметьте, не второй и не третий раз, а миллион третий, сотворить очередной адюльтер, инцест, протест, манифест, мыльный трест, и… тер, тер, даже рифма не хочет появляться к столь оскорбляющему человеческое достоинство слову.
Прервать мысль не значит сбить птицу. Если у неё орлиный размах, она тут же полетит в другую сторону, заинтересованно рассматривая иной горизонт, не менее захватывающий внимание, нежели предыдущий.
Одинаковые имена, звания, титулы, почётные грамоты и памятные значки – ваше стремление быть как все, иметь как у соседа и дышать в унисон с налоговым инспектором лишний раз показывает, что эволюционно вы перегоняете муравьёв лишь интеллектом, который сам по себе лишь пшик, тихий шелест травы в дебрях джунглей.
Пожалуй, в мире нет совершенства потому, что его созерцает серое большинство. Или потому, что оно скрыто в толще океана. Или потому, что людская речь делает даже совершенство относительным, приклеивая к нему бесконечные сравнительные степени. Или потому, что оно пугает своей недоступностью, как дух и атом. И совершенство уходит от нас в темноту прошлого, оставляя лишь симуляции в виде картин и фотографий, ибо оставаться живым и подлинным оно может лишь миг, тот самый миг, когда из открытого рта не вырывается ни один звук.
К сожалению, точные слова пробиваются наружу лишь перед пропастью, и я в который раз ползу на этот отвесный карниз – мне нужны только точные – и замираю в миллиметре от гибели, чтобы услышать себя. Наверное, люди, постоянно испытывающие страхи, умеют себя ограничивать, и их слова не так взбалмошно торопливы
Даже взрослый слон, когда он ранен, ревёт как дитя, беспомощно и тоскливо. Как будто спрашивает «за что?», умоляет «обнимите меня», заглушает боль радужным «хочу, чтобы меня здесь не было»… Думаю, боль – часть воспитания. Мы в любой момент можем вмешаться, пожалеть своего малыша, прекратить невыносимость страданий, полечить, прижать к груди. А что человек может дать слону?
В последнее время книги пишут, совершенно не заботясь о новизне. Сплошная набившая оскомину вторичность : герои не геройствуют, трагедии не вызывают слёз, умные мысли лишь цитируются, из опасения, и должна вам сказать, вполне обоснованного, что читатель немедленно отречётся от автора, пойманного на противоборстве.
Если хотите знать, меня портит любое чувство, потому что я бесконечно их испытываю. А потом валяюсь в лесочке, у входа в шахту, обнимая тонкую лилию, и грызу её от унижения.
Посмотрите, Анна, как ловко мы устраиваем подбор своей второй половины, записывая на километровом свитке перечень своих требований и ожидая в ответ получить не менее длинный. Поиск, девочка любознательная, выбор, основывающийся на статистике «а сколько же, любовь моя, в процентном соотношении коррелирующих между собой данных в наших списках» – вот за что нас четвертуют впоследствии чувства. Потому что, когда приходит затмение, кто ж смотрит в список?
Невозможно научить забывать, если самому не помнить. Забывчивость как монета : сначала вы видите номинал – разрыв с прошлым, как сожжённый дотла мост, и даже пепла уже нет, и гари, и обломки колонн не торчат из воды. А потом вы её поворачиваете – знаю, редко кто так делает. Но на реверсе отчеканен предупреждающий знак «Мост здесь строить запрещено». Зачем и почему существует запрет – не важно, любой заблудившийся в дебрях воспоминаний подойдёт к берегу, увидит табличку, развернётся и уйдёт восвояси. Но кто-то же должен помнить, зачем она установлена! Иначе завтра мы, блаженные в своём неведении и креативные в своём любопытстве, соберёмся на том самом берегу, снесём обветшавший и ничего ни для кого не значащий «стоп» и радостной толпой отправимся в ад.
Старики – это книга про нас самих, это наш интимный дневник. Тот, который мы ленимся писать, поглощённые завтрашним днём.
Воровство – вот что опустошает, прибивает к земле, разрывает на части личность, вдребезги разбивает сердце, выдавливает все силы, уничтожая возможность сопротивляться. Воровство – это худшее, что может совершить один человек по отношению к другому.
Меня нисколько не угнетает сравнение с собакой, наоборот, я в глубине души даже горжусь, что удостоился чести настолько приблизиться к истокам, но люди, заслышав мою кличку, устраивают показательные выступления господства человеческой расы над собаками и иже с ними. Их начинает распирать от осознания собственной значимости, щёки их важно раздуваются, а рот снисходительно искривляется – я, конечно, тут же начинаю потешаться над их мнимым превосходством, лаю, чешу себя за ухом и хватаю зубами еду из их тарелок. Хотите насмехаться? Заплатите за свой абсурдный пьедестал.
Мама, по слухам, иногда доносившимся до моей детской головы, до замужества успела поучаствовать во всех маргинальных движениях, от толкиенистов, которых обожала за баталии на пленэре, до фанатов контрстрайка, тяжёлого металла в лице Генри Миллера, и пения «ом» в лагунах безымянных островов Индонезии, короче, во всём, что могло опорочить доброе имя её отца, Изаака Гершензона, финансиста с мировым именем. Папа полюбил её за взбалмошностьи эксцентричность, а мама полюбила размеренный уклад жизни аристократов Де Кролей. Вот такая вышла рокировка. Периодически папа советовал маме вернуть в их отношения хоть капельку былой безрассудности, но мама только часто моргала в ответ.
Законодательная махина движется неумолимо и тяжеловесно, как асфальтоукладчик , но никому и в голову не придёт изменить правила существования и убрать это пугало из коллективного пейзажа.
Я не понимаю, каким должно быть наказание за ошибку. Чувствую только, что оно должно быть одинаковым, неотвратимым и мучительным. И что каждый должен иметь право наказывать за нарушение закона.
Боже, какие же мы инвалиды – у всех животных, абсолютно всех, этот орган определяет картину мира, а мы – Босх, красавец, ты знал – очеловечиваем пространство, небо, ветер, время, звёзды, деревья и на выходе получаем уродцев-богов и слепых смертных. И зачем нам во всём мерещится рука человека-преобразователя?
Самой удачной попыткой объять лоно природы были и остаются декартовы координаты, эдакий бесконечный крест, точно описывающий размеры нашей сущности – ничтожные в сравнении с бесконечностью и совсем пустые, когда мы стремимся попасть в десятку – в абсолютный ноль, в точку, закрывшую от человечества всё то, что называется естественностью.
И вот уже природа настолько удалилась от них, что её стали бояться как могущественного врага, человекообразного врага, и нарекли её силы богами. Ну какой нормальный человек перепутает солнце с себе подобным существом? Только тот, кто смотрит внутрь себя и ничего не замечает вокруг.
Так была придумана письменность, как лучшее средство от забывчивости, разумеется.
Мне плевать на четыре тысячи лет оболванивания. На геноцид людского рода. Генетика говорит, что мы бы никогда не вернулись в своё прежнее состояние. Но почему мы не ссыпались с планеты как высохшая грязь со штанины? Почему мораль, заменившая нам позвоночник, всё ещё держит нас в вертикальном положении?
Стоит ли удивляться, что мальчика так тянет к таинственному, если родители, как дурацкие писатели-фантасты, не удосуживаются объяснять его буйную фантазию законами физики, а придумывают на бегу всякую ерунду и лишь удаляют построение причинно-следственных рядов. Всяческие непроницаемые в своей глупости «дяди-полицейские», «так надо» и «думай о последствиях» создают барьеры на пути к пониманию, и сам собой возникает магнетизм необъяснимого. Именно необъяснимого, поскольку объяснять никто не приучен, не воспитана ни сноровка, ни тяга. Зато сколько пиетета к самому секрету!
Нас приучают думать наперёд, но никак не оглядываться назад, вширь, но никак не в глубину. Так ореол исключительности приобретают бессмыслицы. Потому что налёт тайны чаще всего прикрывает пустоту.
Даже кофейная гуща не ошибается, только поди различи на стенках чашки фигуры и профили в наш фотографический век.
И с какой стати мы ожидаем беспримерной самоотверженности по отношению к себе, требующей не только большого чувства и отточенного мастерства, но и интереса, элементарного интереса к процессу создания другого, нового человека?
Я надеялся, что девушку не сломить безликими правами безликих трудящихся, и кто-кто, а она не пойдёт метать булыжники в витрины магазинов, требуя от государства узаконить право на лень.
Если, стоя на часах, ни о чём не думать, то холода как будто не существует тоже. И снег не жалит как ущербность, и ночь не отталкивает как упрёк. Если об ноги не будет тереться окоченевший маленький волк, то во внешнем мире больше не за что будет зацепиться. Тогда тихая река мысли промёрзнет до дна, и часы остановятся.
Любовь – это когда ждёшь встречи со своим слабым «я», а встречаешь лишь своё прошлое «я».
Как будто бумерангом возвращается прошлое, когда ты катался по полу в слезах и скулил, прося о милости, и не было в тебе никаких сил подняться. И никто тебя не поднял.
Там мы без устали искали друг в друге покой, но умиротворённость одного лишь растравляла другого, и гневные выпады посреди ясного неба удивляли своей неожиданностью и точным попаданием в больное место.
Чем больше информационных поводов создаёт население, тем меньше у него же остаётся времени, сил и желания узнавать что-то ещё, его не касающееся.
Договор о правилах разграничения личного времени, территорий, обязанностей, мест силы и форм слабости, который многие видят как успешный брак, меня, мягко говоря, раздражал своей примитивностью, ограниченностью и удачно скрываемым одиночеством.
Мы вообще-то увлекались не совсем театром, а исследованием фундаментального превосходства вымысла над реалистичностью в современном искусстве и при каждом нашем соприкосновении с прекрасным высчитывали в парсеках удалённость фантазии автора от планеты Земля.
Проблема, зайчик, не в том, что есть страны, а в том, что в них живут люди. Так понятно, голубь мой? И эти люди разделены пропастью внутреннего несогласия с жизнедеятельностью противной стороны. Что делать, когда они привязаны друг к другу одним цветом паспорта или одним штампом в нём? Когда они переплетены на одних улицах или в одних постелях как арматура в бетоне? Когда безысходность позиции не гарантирует привыкания к горечи, ржавчиной изъедающей общность фамилии и языка?
Единственное, что объединяет людей на этой земле – это избирательность. Одним мы разрешаем нарушать законы, а других прощаем за те же преступления. Мы держим дома одну собаку, а на всех остальных нам наплевать. Мы прочитываем за жизнь пару тысяч книг, о, это мы, а они, неопознанные они, ограничиваются парой тысяч строк рекламы и постов в социальных сетях, беспечно приходя к атрофированию себя как читателя. Но даже мы избирательны. И даже нам безразлично, что написано в других книгах. Их содержимое никогда не станет частью нашей картины мира.
Оказывается, ограниченность – это и есть цивилизация!
Фу, знания теперь – не более, чем кошачья шерсть, случайно попавшая в рот, у каждого своя.
Думаю, следовательно, ошибаюсь! И никак иначе! Презренные мудрецы! Загадившие пространство, отвоёванное у природы, архитекторы! Маскирующие чувственное убожество технологи! Оправдывающие непонимание философы! Вот мы кто! Фанатичные поклонники ошибки!
Какой философ теперь отыщет в цепочке наших размышлений то звено, неверное математическое равенство, которое привело к софизму по имени цивилизация?
Мы сотканы из слов, наши личности приравнены к нашему словарю, наши жизни зависят от игры слов в лозунгах политических партий, как наша деятельность упирается в прописанные кем-то процедуры.
Мы узаконили ошибку и под страхом смертной казни или пожизненного отлучения от груди социума мы запретили всё неразумное, всё, что когда-либо разоблачит мошенничество мозга.
Мы приговорены, господа, быть умными и перемалывать реальность через мясорубку тезаурусов.
Почему каждый норовит выпрыгнуть из штанов и сотворить уникальность, снискав славу? Почему позорным стало жить на одном месте, безмозгло ковыряться в земле и мычать при заполнении налоговой декларации? Только потому, что горстка шарлатанов и бездельников назначила себя ситом для продавливания правды? А вы не знаете, зачем вообще действительность нужно через что-то пропускать?
Кротам не надо получать дипломы строительных институтов, чтобы их галереи не обваливались, они без Фрейда совокупляются с самками, без Спока воспитывают потомство, без Аристотеля ориентируются, где верх, где низ, и не замирают в сомнениях, глубоко начхав на эйнштейновскую относительность. И что самое главное – неведение не повергает их в депрессивное состояние!..
Оказалось, что моя губка разбухла от фальши, моя сущность заболела от двойственности, не успевая приклеивать маски во время ролевых игр! И я всё ждала и ждала : ну когда же настанет просвет, когда солнце вновь станет солнцем, а привязанность очистится от ожиданий!
Все, кто сверяет свою жизнь по моральным установкам – жулики, которых уличить в измене раз плюнуть!
Зачем люди пишут книги? Чтобы распределить события по двум колонкам : хорошо и плохо! А зачем нужны эти колонки? Чтобы оправдать новые лукавства, которые человечество ежедневно штампует пачками! Книги нужны для оправдания себя.
Обман без смеха – что кастрюля без продуктов на открытом огне – слишком очевиден и потому бессмысленен.
Меня лихорадит днём и ночью, днём и ночью бросает в пот, пускает кровь неизбывное чувство неуверенности : а нуждается ли мир в том, что я умею делать, и в том, чтобы я вообще топтал с ним одну лужайку и писал в общий канализационный сток.
Меня поражает, с какой лёгкостью большинство людей изрекают несусветную чушь, возводя её в ранг истины в тот момент, когда к ней присоединяется хотя бы ещё один согласный, и наоборот, с не меньшей лёгкостью отрекаясь от неё и, что особенно «приятно», открещиваясь от своего авторства, если авторитетное большинство сказало «ату».
И вот теперь я сам стою на распутье : не чушь ли я горожу, и, даже если её разделит со мной большинство, не останется ли она такой же чушью, только более вредоносной в связи с критическим количеством публики, убеждённо её поглощающей?
Страны превратились в предприятия и навесили населению лапшу на уши о том, что только экономическая модель государственного управления обеспечивает их безбедное и комфортное прозябание. Как сразу стало понятно даже бабушке, жующей семечки у подворотни : в государстве как на работе! Родился – и ты уже работничек!
Редчайший момент, когда расстёгивались пуговицы, обнажая ненарисованную сущность, некий комплекс, безусловно, проработанный с годами, которому при людях позволялось выйти наружу лишь в дозволенных, отрепетированных формах, но сегодня контроль был утрачен. Так аплодирует выдающемуся артисту самый закоренелый интроверт, отвлекшись на несколько минут от считывания собственного образа в глазах окружающих.
Если на секунду предположить ситуацию, в которой президенты имеют право в качестве ставок в покере использовать государственные институты, то я не сомневаюсь ни секунды, что в первую очередь будут проиграны театры и сельское хозяйство, дотационное бремя которых сводит с ума каждого ответственного хозяйственника. И только раздевшись до трусов, и оставив в таком же практически голом состоянии страну, вспотев от безысходности, как курица-наседка, жалкий король-президент демонстративно помолится и с обнулённым осознанием положения, где последняя ставка воспринимается как первая, потеряв причинно-следственный объём, достанет свой неприкосновенный запас в виде взлелеянной предками денежной единицы. И, естественно, ему выпадет флэш-рояль, ибо даже карта иногда сдаётся перед непоколебимой силой денег.
И даже искусство, этот вечный изгой, не будет забыто, если оно подключено к цепочке денежного питания, к круговороту денег в государстве.
Лет эдак четыреста назад на планете наступил тот день, когда все предметы отделились от человеческих существ непроницаемой стеной цены. Так мы получили первый интернет, да-да, ещё четыреста лет назад, простейшую цепочку означающих, которые скрывают пеленой то, что реально что-то означает. Так прокладка ценника навсегда отделила нас от вожделенных благ, как всплывающие в компьютере окна мало приближают нас к заветной цели.
Деньги – прообраз интернета. Хочешь что-то получить? Плати и получай! Хочешь что-то узнать? Доставай гаджет и ищи!
Интернет и деньги отличаются как небо и земля в простом маленьком факте : интернет признаёт отказ от его использования, а деньги предполагают абсолютное подчинение. «Хочу – плачу, не хочу – не плачу» – это преступление. Причём на всех уровнях человеческой жизнедеятельности.
Откажись ты сегодня от расписания, вскоре благостней тебя невозможно будет сыскать человека. Останется только пережить наркотическую ломку неудовлетворённого трудолюбия, и оп! В наших рядах ещё один хаотичный адепт.
Банк – это папа римский, наместник божества по имени «деньги»!
Банки не уничтожит даже атомная война, я думаю.
Все «против» плясали на поверхности как попкорн на сковородке, однако отец понимал, что его миссия заключалась не в риторике спора «доказать своё», а понять и оценить, где у проблемы дно, поскольку если не он, то его найдёт кто-нибудь другой, а в нашем бизнесе остаться без твёрдой и, что важно, собственной почвы под ногами означает потерять его быстрее, нежели произнести «чёртовы конкуренты».
Изобретя деньги, наш мир обрёк себя на долгое скитание по пустыне. Деньги стали песком, в котором утопают наши ноги, и только моисеева надежда маячит оазисом. Тем обетованным местом, где нет песка.
За четыреста лет деньги превратились в конечную цель : булочные открываются не для того, чтобы накормить людей круассанами, а для того, чтобы накормить свой банковский счёт баблом. Глобальная игра в тамагочи. Безвозвратно зацикленная собственным сознанием, которое диктует «ещё, ещё, иначе смерть». Геенна огненная не так страшит как потеря источника доходов.
Космос – это не система, как мы все привыкли думать, наивно приписывая внешнему миру потребность в законах. Регламентированность, ячеечность, траектории, притяжения, поглощения – вы думаете, что там, наверху, внизу, вокруг, творится то же, что у нас в душе?
Разум панически боится природы, которую наивно попытался поработить своими законами и формами, боится до дрожи, потому что та не медлит с ответными щелчками по носу, от которых сотрясается человечество. Разуму не за что зацепиться вовне, его тут же гонят стихии и катаклизмы. И остался один путь к бегству — вовнутрь.
Впервые разум попытался скрыться с глаз долой, подальше от докучной природы, создав виртуального бога. Но тело неустанно сопротивлялось, желая совершать и искупать грехи самостоятельно, не доверяя этот непосильно ответственный труд распятому посреднику.«Хочу, могу и делаю» ломало сакрализованные шаблоны, люди радостно бежали в храм, в точку в пространстве, снаружи, но так и не ужились с образом спасителя внутри.
На планете запущен обратный отсчёт, ибо природа твёрдо решила отомстить нам за высокомерие климатическими изменениями.
Пока выхолощенная цель по имени «деньги» связана с трудом, а труд – это целостная система единения тела и разума, мы можем себя ощутить не только кем-то, но и где-то. Как только цель уйдёт в виртуал, труд помчится вслед за ней, помяните моё слово
Людям не свойственно запираться в одной комнате со своими ошибками, а я сдуру захлопнул дверь, чем обрёк себя на мучительный тет-а-тет.
Тепло всегда попахивает жалостью, упрощающей отношения до арифметического равенства «ты не понимаешь равно ты слаб» и психологического неравенства, где доминанта всегда знает. Знает причину моих сомнений, знает, как зацементировать меня навечно в моей слабости, а главное, доподлинно знает правильный ответ на мои вопросы к самому себе. Такова подспудная ухмылка жалости.
Страх всегда завидует смелости, а разум – беззаботности.
Со смертью всё ясно, ясно остающимся в живых – таинство перехода по ту сторону границы навсегда закрыто от нашего сознания, поэтому весь смысл смерти сводится к её восприятию теми, кто остаётся по эту сторону. Если ощущаешь горе – молчи. Если сильнее оказывается детская жалость к себе из-за потери живого буфера, скрывавшего от тебя часть страшной реальности – плачь, выплакивай младенческую беззащитность и взрослей. Существуют и более продвинутые индивидуумы, во всяком случае, они кажутся таковыми при наблюдении со стороны – они радуются, что старуха в чёрном балахоне посетила сегодня не их бренные тела
Смерть перестаёт быть непоправимой, как только сам себя осознаёшь бодрствующим.
О непоправимости лучше меня могут рассказать люди, прикованные к инвалидным коляскам и белым тросточкам – они проходят точку невозврата, и никакое мысленное отматывание назад произошедших событий не в состоянии вернуть им былую цельность. Нам, зрячим и прямоходячим, не постичь их боли, потому что мы ощущаем её как боль потери, а она живёт в другой плоскости. Это боль перехода, мука помимо своей воли стать другим. Тот, кто сумел его преодолеть, не застрять в туннеле – для меня ещё более полноценен, чем счастливый обыватель, защитивший от судьбы свою неприкосновенность.
Определить, в чём же общий стержень всей разношёрстной украинской публики, декларирующей лишь крайние взгляды, публики, которая даже прописные истины из учебника сообщала собеседнику не для того, чтобы доказать, а для того, чтобы побить, навсегда положить на лопатки и заставить заткнуться, мне оказалось не под силу. Я потерялся в густом лесу индивидуальностей и исключений
Совершить невозможное – это перевести европейские циркуляры на удобоваримый язык местного населения.
Угораздило же меня попасть именно сюда, однозначного как смена времён года или как таблица умножения. Мне, стражу порядка, судьба присудила высшую меру наказания – понять людей, ежесекундно преступающих закон.
Желчь, казалось, протекла на улицы города, и никакая канализация с ней не справлялась.
Эти люди с детства не выходили за пределы собственных представлений о мире, и что удивительно, им долгие годы хватало отрывочных и вырванных из контекста сведений, чтобы сориентироваться в пространстве, времени и даже, о чудо, в отношениях, хотя в последней плоскости успехи были весьма призрачны, я бы даже сказал – ибо я сужу лишь с их слов – с тем же успехом придуманы собственным воображением, как и внешний мир.
Я долго жил в стране детей, обманываясь солидным внешним видом и членораздельностью речи.
Ложь ушла из моего пространства как капля дождя, не оставив и следа на поверхности. Ведь нельзя же лгать детям, они прощают вымыслы, но не прощают брехни.
Местный агроном, человек-энциклопедия в глазах всего села, объяснил мне, что слова никто не слушает вообще, поэтому догадки и есть форма межчеловеческого общения.
Новые правила породили нового меня, и на этот раз никто не навязал мне их, кроме, разве что, обстоятельств, но я привык воспринимать их как двигатель, а не как гнёт.
Поглощение неизбежно. Потому что все должны жить там, где родит земля, орошаемая текущей невдалеке рекой. Потому что в засухе виноват весь земной шар. Потому что пёс с ней, с культурой, когда выбора нет ни у той, ни у другой стороны
Оказалось, что стереть людей с лица Земли проще простого, гораздо проще даже, чем природу, главное – сформулировать цель, приучить к деньгам и отрезать города от продовольствия
Произошёл какой-то щелчок, Арно, как будто кто-то включил тумблер, и все как один они сказали «мы хотим комфорта». Комфорта, Арно! Не счастья, не мягкого климата, не здоровья – комфорта! А поскольку Комфорт не идёт к нам, мы идём к нему! Разговор короткий! А где у нас живёт Комфорт? Тааак, посмотрим по карте. А, вот здесь. Читаем : Йеу-ро-пы. Это туда, взяли манатки, всё до последнего моточка ниточек и скребков для будущего унитаза – и вперёд!. И их оказалось так много, Арно, обездоленных, лишённых посудомоечных машин и планшетов.
Нет на их лицах напряжённой мысли, нет суеты в их движениях – они неотделимы друг от друга, каким и должен быть настоящий народ… Глыбой, океаном, воздухом, всем, чем угодно, только не сборищем личностей…
Ассимилируйся, уйди или умри! Смешай в кучу все культурные особенности или вали отсюда подобру-поздорову!
Жизнь показывает, что новый уклад легче всего заходит через новый язык.
Её умение переводить на язык слов малейший шелест травы, подёргивание кошачьих усов или храп из соседнего дома влюбляло в неё саму и в её предмет (французский язык, естественно) малышню и отпугивало взрослых.
У шторма человеческий рёв бесчеловечного вождя.
Меня раздражают решительно все глупцы, всевозможных пород и мастей. Когда они сами не видят решения – а случается это отвратительно часто – они свято верят, что его не существует в природе, и разводят панику именно тогда, когда решение уже давно принято и материализовано.
Как избежать аварии, если ты сам в неё ни разу не попадал? Рассказы окружающих, видео, правила безопасности, в конце концов, всё настроено так, чтобы ты избежал столкновения. Но окончательной и безоговорочной веры нет, хоть убей. И законопослушание здесь абсолютно не причём. Затормозить тогда, когда приказали, ещё не означает верить в то, что, если не затормозишь, обязательно попадёшь в передрягу. Вот какой парадокс личного опыта.
Сначала мы их приручаем, насильно учим быть нахлебниками, а потом от самих же себя и охраняем. Сколько бесполезных усилий! Чёрт с ними, с человеческими усилиями, но почему доверчивое существо должно становиться заложником шизофренической борьбы добродетелей и пороков?
Дуло, нацеленное в голову, высосало оттуда всё человеколюбие, сострадание и участливость, которые я когда-то накопил.
Ненавижу оправдания неблаговидных поступков благопристойными обстоятельствами. Лгут тебе, глядя коровьими глазами на то место, где у тебя жалость. У меня в этом месте жалость скончалась уже давно, там у меня теперь зудящий кулак.
Порог, который я соорудил, лицемерие старого мира не переступало. Оно притихло по ту сторону тёплого моря и молчаливо дожидалось, в паре с ханжеством, приближающегося реванша, пока дезорганизованные северяне, с деньгами и без – мы принимали любых – очищались на юге от страхов и расписаний.
Тогда я порывался вместе с ними, скакал и падал, страдал и веселился, предавал и оставался верен, зарабатывал и презирал оплату, унижал и возвеличивал, говорил на разных языках и декларировал пустоту слова как такового, любил своих животных и загонял лошадей, а потом и верблюдов до изнеможения, стрелял по ворам и возмущался жестокостью. Короче, умирал и рождался заново, завистливо подражая природе. Был человеком. Человеком, который разучился проживать собственную жизнь. Всего лишь одну.
Люди обманывали себя тем, что хотят стабильности, но делегировали полномочия по выравниванию личной синусоиды часам и деньгам.
Судьба особенных людей – быть проводниками прописных истин.
Людям не нужны объяснительные конструкты через объекты и отношения. Школа разрушилась из-за тяжеловесности. Шутка ли, тысячи понятий взаимодействуют с тысячами качеств и состояний. И вся эта махина ещё и во времени движется, непрерывно и безвозвратно.
Перемещаясь в течение своей недолгой жизни с места на место, я чувствовал земные токи, которые в разных географических точках принуждали меня совершать несвойственные мне поступки, любить и даже думать по-разному.
Полицию в Африке подкупать не имело никакого смысла. Она была настолько подкупна, что в конечном счёте оставалась максимально лояльной легитимной власти.
Элементарный вопрос «чего ты хочешь?» ставил в тупик, как только приходилось мысленно выходить за пределы собственного тела или квартала. Местечковость порывов всегда приводит к дроблению на субкультуры : мощь государства мельчает, распыляясь по мелочам, желающие одеваться в белое отворачиваются от любителей красной одежды, грызня заполняет умы и становится нормой общения. Все против всех – такова цена любви к себе. Любви, которая выражается в поисках тёплого унитаза для своего заплывающего жиром малоподвижного зада.
Социалистический лозунг «от каждого по потребностям, каждому по способностям» Вира переработала до «каждому – пропорциональная часть заработанного всеми» – способности мы решили не учитывать, пусть их учитывает впоследствии дарвиновская теория борьбы за выживание, а мы отсидимся в окопе политики, с незапятнанной репутацией и кристально честными намерениями.
Мы даже партию свою назвали незамысловато – Партией Природы, оксюмороном, смахивающим больше на детское развлечение – к слову «партия» без смеха, собственно говоря, сложно что-то подобрать.
Политика, мечтая заменить собой религию, совершила ошибку, за что и поплатилась, вернее, поплатилось обленившееся человечество – невыполнение предвыборных обещаний стало нормой (многим политикам до сих пор жаль, что выполнение их в загробной жизни считается плагиатом), лица замельтешили на экранах как лепестки калейдоскопа, а люди продолжали теряться в догадках, как им жить дальше, не веря никому и ни во что.
Успешный политик не обещает, он отдаёт распоряжение, показывая дорогу к вечности. Я знал этот секрет с самого начала, пристально вчитавшись в христианские заветы и историю их победы : показать, где вход в тоннель (сам тоннель должен быть узким) – крест ; материализовать его – храм ; подробно описать, как его пройти – притчи и заповеди ; и чуть более подробно – кем ты станешь, пройдя весь тоннель до божественного света – Иисус. Предки не поленились написать увесистый том циркуляров, директив, предписаний и руководств по эксплуатации. У политиков не хватает на это ума.
Друг мой, история не важна. Даже история твоего вчерашнего дня. Важно выплакать все слёзы без остатка – для этого и существуют книги, картины, дворцы, знания. Все они о прошлом. Все они для будущего… Ты уже запрограммирован на самоуничтожение, ты, но не твоё великолепное тело. Потому что убивает не оружие, не болезнь, не злоба. Человека уничтожают слёзы.
Не задавай вопросов, смотри на ответы.
— Вы надолго в Эйкумену, Анна?
Ненавистный женский вопрос, как минимум с тремя подтекстами : «когда ты, наконец, уже свалишь?», «ты только открываешь рот, простушка, а я уже всё про тебя знаю», «рядом с моим мужчиной такие, как ты, не задерживаются». И достойных ответов, соответственно, не существует, как нет вежливой реакции на «пошёл вон».
Взрослая человеческая особь неестественно воняет. Потому что обожествляет Гигиену. А та, как все боги, принуждает человека к экзорцизму, чтобы убить естественный секрет – мыла! Дайте мне мыла! – и, в конечном счёте, тело источает враждебную в своей непонятности смесь, как будто выжигает на самом себе чёрную метку, невыводимое тавро. Чистота настораживает, господа рабы каменных джунглей! Помытость, задраенность потовых желёз герметичными люками кремов и дезодорантов, тщательное сокрытие своей принадлежности к животному миру – и вот уже инстинкт приказывает хищнику уничтожить вонючего чужака.
Петь, не надрывая связки, ибо громкое пение – потеря драгоценной энергии. Нет, напевать, сливая колебания мелодии и длину слов с торчащими корнями и вцепившимися в них змееподобными лианами. Разделить зримый мир на гласные – ноги утопают в прелой листве – и согласные – карабкаешься через препятствия, и подчинить этот мир своей воле через музыку.
Несхожие люди не могут быть вместе, даже если они безумно любят друг друга.
— Иногда я чувствую, что мне достаточно прочитанного. Что хватит до конца жизни. Но даже это ощущение не лишает мой разум какой-то непреклонной тяги. Тяги преодолеть свою неполноценность. Как будто внутри меня есть невидимый барьер, гора, на вершину которой не вскарабкаться. А оттуда мне машут имена. Я их читаю на корочках и понимаю, что они уже там.<br>— Поэтому люди и не читают. Тяжело смиряться с собственным увечьем.
Едва родившись, мы уже цепляемся за то, что выше, и подтягиваемся, тратя неимоверную кучу усилий. Но природа человеческая, как это ни прискорбно, предоставляет нам одновременно с тягой и компенсаторный механизм, который называется воображение. Именно воображение позволяет человеку, на любой стадии его развития, возомнить свою вершину покорённой. Только воображение живописует нескончаемые дали, цветущие сады и птичьи трели, распростёртые у ног мечтателя. И всё было бы хорошо, да только иногда рядом оказываются высоченные монстры, заслоняющие солнечный свет, твои нарисованные райские кущи и воздух, воздух просторов. И, не сходя со своего места, ты обнаруживаешь себя в котловане.
Неужели ты не чувствуешь, где надо остановиться и перестать потакать своей инфантильности? Да ты меня никогда не используешь по назначению : то я твоя книга, то, как сейчас, примочка для ран сердечных, то энциклопедия, то фаллоимитатор. Присмотрись, любимая. Я Хоакин.
Только не говорите Хеврону о Бахе. Он его ненавидит, хотя и не может объяснить почему. Говорит, что музыка Баха мешает ему заниматься с женщиной любовью.
Предать никого, кроме себя, невозможно. И тем более предать музыку, которой с высоты птичьего полёта начихать, обожествляешь ты её или низвергаешь.
Так вот, по моему глубокому убеждению, предательство родины – это и есть единственное реальное предательство, совершаемое тобой вне себя. Предавай свою сущность хоть на каждом шагу : изменяй слову, данному себе «завтра начну делать зарядку», вовлекайся в массовые шествия за подачки, а не по убеждению, злись там, где стоит посмеяться – это всё твои проблемы, твой зачастую неподъёмный груз, и обзывай его как тебе заблагорассудится.
В силу разных причин мало кто может дать подробное определение родины. И уж точно, это определение многолико, многословно и хаосообразно. То есть, в умах людей родина выглядит неким бесформенным колоссом, чаще на глиняных, реже – на железных ногах. Можно критиковать этого истукана сколько угодно за его уродство, неповоротливость, неправильную глину – это просто трёп, болтовня глупцов и сопереживание умных. Но как только ты совершаешь любое, ты слышишь, любое действие, из-за которого с колосса падает хоть одна песчинка, если на его теле появляется хоть одна трещинка – ты предатель.
Я, Хоакин, чувствую. Чувствую, как ветер гуляет по равнине, прямо сейчас. Это его беспокойный хвост треплет наши занавески, а его шерстяная грудь с любовью скользит по верхушкам, и листья трепещут от вожделения. Я чувствую, что ты неотрывно смотришь на меня, так же неотрывно, как звёзды. Задирай голову, давай, посмотри на них, потом на моё лицо, тебе не кажется, что мы одинаковые? Для того, чтобы рожать детей, я хочу любить мужчину сильнее, чем ветер, лес и звёзды.
Люди вообще слабо проступают сквозь строчки, как бы мы ни старались облечь в слова их вибрации, их мясо, их таланты.
Разбег-прыжок-рекорд-аплодисменты зрителей – это патология за пределами стадиона. Вам просто надо выйти из соревнования. Прочь от сравнения и ожидания похвалы, даже своей собственной. Взрослая жизнь ограничивается бегом. Хотите – бегите рядом со мной, нет – возвращайтесь на свой чемпионат.
Люди, которые больны страхом, чаще всего боятся фантомов, пугал и призраков, а настоящую беду подпускают вплотную.
Когда встречаются два одиноких существа, мир лишается двух могил.
И «глупец» – это глупое слово. Глупость же – это такая пустота, где нет ни ума, ни воспоминаний, ни чувств. Поэтому от неё невозможно избавиться.
Пытаясь избавиться от боли, ты приписываешь ей уродливые черты. Но это же твоя сказка – ты сам наполняешься ненавистью и становишься уродливым.
Лучший способ попрощаться перед путешествием – никому ничего не сказать. И исчезнуть однажды утром, быть может, навсегда, оставив незыблемым, как рокот прибоя, одухотворённый анабиоз памяти.
Почему так получается, что в мире существуют две истины? Одна творит, мотается из стороны в сторону, любит, да, абсолютно всё чувствует снаружи, а другая просто светится изнутри.
Недавно я понял, в какой момент людям стоит кардинально менять свой образ жизни : когда они перестают видеть уникальность! Когда ни один человек больше не выбивается ни словом, ни жестом из смоделированных прогнозов поведения ; когда забыт восторг познания – он сменяется оскоминой навязчивых повторов. Когда «зачем человеку спать» бесследно растворяется в «скорей бы безлюдная ночь», а секундное умиление безделушкой уступает место гобсековской невозможности от неё избавиться.
Как претендовать на отдельность, если ты всего лишь атом водорода в плазме Солнца…
И почему человечеству до сих пор не пришло в голову, что существует ещё одна, не менее физиологически обоснованная, система, образоварительная, призванная сохранять всё те же полезные крупицы, а мусор – прочь из мозга? Вот она, моя единственная собственная мыслишка : у человека разумного возникла способность говорить, чтобы эвакуировать экскременты домыслов и фантазий, чтобы не задерживались они в теле, как остатки пищи.
Никогда не стану я снова обычным животным, без прошлого и далёкого будущего, без смятения и бессонницы, без лживого самовыражения и утешения в сказках. Мы все проскочили тот филогенетический поворот, за которым – избавление.
Проглотив пару стеллажей, я понял, что чтение – это крайняя точка удалённости от природы. Какой потрясающий замкнутый цикл производства и потребления смыслов! Царство круговой поруки : интеллектуалы создают сотни, тысячи вариантов, разрешений, выходов, сценариев, а безмозглые тупицы, те, кто больше одного смысла за раз вообще не в состоянии сгенерировать, они один и выбирают для себя, спасительный, и главное, общепринятый, чтобы не затеряться на просторах ветра, солнца и леса.
И книга привела меня в петлю, в чёрную дыру, не позволяющую вернуться назад – я вкусил человеколюбия и отравился достоинством.
Нет ничего более честного и прямолинейного, чем математический ответ, какой бы извилистой ни представлялась хитромудрая цепочка решений.
Эта неизбывная тяга к двойственности : с энтузиазмом предаваться технологиям и суевериям, как из бани в прорубь нырять! Фу-фу-фу!
Как это мерзко – жить в выдуманных мирах, в памяти, в потустороннем раю, лишь бы не в рутине!
Гнев всегда обобщает, оттого и неуместен со стороны.
Не будь наивной, Адриэль, все ужасы мира задумывались, несомненно, в умах социопатов, но воплощались в жизнь они исключительно в научных лабораториях…
Воистину, цари природы – это деревья, а не какие-то там львы и, тем более, не люди! Почему мы только конституциями декларируем независимость, а на деле – чистые прихлебалы, шага не могущие ступить без сочного мясца соседа? Нам тепличку подавай и подносик, а кто их создал все помнят? Кто соорудил для нас эту пресловутую тепличку? Отладил со швейцарской точностью все процессы и позволил привыкнуть и даже изнежиться? Кто пригрел, укрыл, спать уложил, шелестящую колыбельную спел? Да, именно они, благородные величественные гиганты с гектарами животворящей зелени!
Когда любой дебил может устроить пожар и уничтожить целый лесной массив – о каком естественном отборе может идти речь?! Откуда взяться адаптации к циркулярной пиле?!
Да, родная, месть бьёт без разбора, хладнокровно, но она всегда достигает цели!..
Среди нас и разумные есть, дети лет трёх. Гении! Удаляют с помощью болтовни ненужные впечатления из организма и низводят тонны информации до нескольких вопросов «почему»
Сложно придумать что-то страшнее зрелища резкого наступления цивилизации.
Те, кто въехал сюда на танках, пустые, словно вылизанные консервные банки, загрохотали бульдозерами, ненавидя непознанное, и свалили в свои банки, в одну кучу, чужие мифы, чужие имена, чужие архитектурные формы, и всё для того, чтобы их извечные фантазии стали похожи на реальность. Ту реальность, в которой письменность изобрели пришельцы с Нубиру, бог создал первую ДНК, а Моцарт умер потому, что писал реквием. Реальность сброда, та, где не найдёшь концов.
Я затрудняюсь предугадать, как поступит невзрачная, ничем не примечательная шпана, лишившись напрочь всех, абсолютно всех благ, кроме рук, ног и головы. Если не изменятся правила : погоня за удобством, боязнь смерти, презрение к слабому, ношение на руках фантазёров, бесконечная подмена понятий, взрослые игры, скрывающие правду – если старые правила не превратить в кучку пепла, тогда всё пропало!
Советы всегда больше напрягают советчика. И, безусловно, повергают в уныние слушателя.
На рассвете впору думать о смерти. На рассвете мы с ней на равных : во мне столько же жизни, сколько в ней – её самоё. В течение дня силы угасают, и хуже некуда повстречаться с ней в сумерках. Ослабленному телу остаётся лишь мучиться, человек поглощён страданиями, и переход по ту сторону истощается, смазывается, профанируется, лишается прелести. В первых же петухах – обещание всё успеть.
Логика, самовлюблённая логика – это как фасеточное зрение у насекомых, она просто-напросто дробит изображение – здорово, вместо одной картинки целых двадцать тысяч, и есть чем заняться, просматривая каждую и находя в них… логику
Самая страшная ложь даже не та, в которую веришь ты сам, ложь, произносимая убеждённо и искренне, не позволяющая усомниться, протестующая против улик, против поимки на горячем, против обличения. Нет, самая страшная ложь – это та, в которую ты заставил поверить других.
То, во что человек вмешивается, то, к чему прикасается, то, что видоизменяет, всегда погибает.
Я посмотрел сегодня в глаза умирающего зверя и понял, что не смог украсть его радость. Он перешёл рубеж в безмятежном спокойствии, без гнева, без дрожи, без слабости. Он умер в любви, не имея никакой потребности осознавать, что такое любовь.
В незапамятные времена, в сказочные времена без букв и дорог, когда люди и звери понимали друг друга, любовью называлось совсем иное чувство. То, что современным языком можно приблизительно обозначить как любовь нереализуемая. Неосуществимая ни под каким предлогом, ни при каких обстоятельствах. Любовь не тела к телу, а тела к мечте. Самое сильное чувство на свете.
Не покоряй своего избранника – ты потеряешь свежесть, трепет, ты превратишься в преследователя, ослепнешь от самоуверенности. Береги расстояние, отделяющее тебя от него, солнце сожгло бы тебя, луна превратила бы в ледышку, а любимый, приблизившись, опустеет, замрёт, и забросишь ты его на полку с пылящейся коллекцией безделушек. Только чувству, которое категорически запрещено завоёвывать, суждено достичь вершины безусловности.